На главную
Библиотека сайта
История развития жизни
Креационизм
Ссылки
Гостевая




i ii a b 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 ap ar ref

 Часть первая     Предыстория

 Глава 2     Южная Африка: первые обезьянолюди

 

Предшественники человека отличались от живущих ныне обезьян тем, что были закоренелыми хищниками; плотоядные создания, они прибегали к насилию, чтобы поймать добычу, убивали ее, раздирали искалеченные тела, отрывали конечности и жадно поглощали корчащуюся в предсмертных муках жертву, утоляя жажду ее горячей кровью.

Реймонд Дарт

 

Мы дети Каина... Человек — это хищник, в котором самой природой заложен инстинкт убивать с помощью оружия. Внезапное приобретение крупного мозга вооруженным и преуспевающим хищным животным привело к появлению... человека

Роберт Ардри

 

Нельзя не почувствовать, что Дарт преуменьшает значение социальных отношений, которые существовали даже у древнейших людей и были необходимы им, чтобы выживать и заботиться о потомстве, длительно подготавливая младшее поколение к жизни в сообществе. Картина, которую рисует Дарт, написана в таких мрачных тонах, что трудно поверить в ее правдоподобие.

Лорен Айсли

История с австралопитеками началась в 1924 году и в самом, казалось бы, неожиданном месте. Как мы видели, основные усилия исследователей, пытавшихся отыскать корни человечества, были связаны с Европой. Именно здесь удалось обнаружить кроманьонского и неандертальского человека и удлинить таким образом предысторию человека на 100 тысяч лет. Потом исследования перекинулись на Яву и в Китай. Открылись новые дали, достигавшие полумиллиона лет. Никому не приходило в голову искать гоминид в Африке, хотя было известно, что на юге этого континента во множестве сохранились необычайно древние остатки млекопитающих и рептилий. Эксцентричный шотландец по имени Роберт Брум стал известен в научных кругах своими работами по описанию именно этих ископаемых животных. Он смог показать, как шла эволюция первых млекопитающих от ранних форм рептилий. Однако Брум никогда не находил остатков гоминид; другим исследователям тоже не приходило в голову искать их в Южной Африке — ведь можно было заранее думать, что их здесь быть не может. Гоминиды произошли от человекообразных обезьян, обезьяны живут в тропических лесах, а на юге Африки таких лесов не было уже миллионы лет.

Эта логика казалась вполне убедительной. Но вот однажды некая молодая особа, жившая в Южной Африке и интересовавшаяся окаменелостями, увидела на камине в доме своего приятеля нечто напомнившее ей череп вымершего павиана. Она сказала об этом другу. «Ну уж нет, — ответил тот, — этого не может быть. Ведь в Южной Африке нет ископаемых остатков обезьян». Он объяснил, что череп попал к нему из каменоломни, владельцем которой он был. Она находилась в Таунге, входившем тогда в состав протектората Бечуаналенд; когда там взрывали известняк, в породе иногда обнажались окаменелости. Череп был одной из них, но никто не мог определить его принадлежность.

Этот рассказ заинтересовал молодую женщину, и она передала его своему знакомому, профессору анатомии д-ру Реймонду Дарту, который в то время преподавал в университете Витватерсранд в Йоханнесбурге. Дарт объяснил, что ее друг был прав в отношении человекообразных обезьян — они действительно никогда не встречались в Южной Африке, — но заблуждался относительно павианов. Эти крупные обезьяны хорошо приспособлены к наземному (не древесному) образу жизни в засушливой местности. Они обитали в Южной Африке сотни тысяч лет и встречаются здесь поныне.

Так совпало, что Дарт сам питал огромный интерес к окаменелостям. Он попросил владельца каменоломни об услуге: нельзя ли, в случае если будут найдены новые ископаемые остатки, переправить их ему? Прошло некоторое время, и к нему на дом прибыли два больших ящика с обломками известняка. В первом Дарт не нашел ничего интересного, но когда он открыл второй, его взгляд упал на округлый кусок известняка, выделявшийся на фоне неровных обломков. Дарт узнал в нем эндокран — некогда порода заполнила внутреннюю полость черепа и затвердела в нем, в точности воспроизведя размеры и форму давно исчезнувшего мозга. По словам Дарта, «на поверхности камня были отчетливо видны извилины и борозды мозга, кровеносные сосуды». Видны опытному глазу, добавим мы. Занимаясь медициной в Лондоне, Дарт основательно изучил эндокраны и поэтому смог оценить, даже при отсутствии черепа, что предстало перед его взором. Очевидно, во время добычи известняка при взрыве череп обломился и либо был потерян, либо лежал где-нибудь в глубине ящика.

В первый момент Дарт подумал, что перед ним эндокран павиана. Но, приглядевшись повнимательнее, он решил, что мозг был слишком велик, чтобы поместиться в каком-либо из виденных им павианьих черепов. К тому же мозг отличался и по форме — относительные размеры его были заметно больше, чем у павиана.

Дарт знал, что человекообразные обезьяны — шимпанзе и горилла — обладают более развитым по сравнению с павианами интеллектом и более крупным мозгом, и вдруг ему в голову пришла мысль: а может быть, вопреки всему, в Южной Африке в отдаленном прошлом жили до сих пор неизвестные, ныне вымершие человекообразные обезьяны, обитавшие на открытой местности? Он начал лихорадочно рыться в ящике с камнями, пытаясь найти кусок, который соответствовал бы слепку мозга. Если бы ему это удалось, он располагал бы и самим черепом. Как назло, именно на этот день была назначена свадьба его друга. Церемония должна была состояться в доме Дарта, и ему предстояло быть шафером. Уже начали съезжаться гости, а Дарт все еще перебирал куски известняка, пока, наконец, жених, барабаня в дверь, не напомнил о его обязанностях. С трудом оторвавшись от ящика и стряхнув пыль с брюк, Дарт надел пиджак и галстук и вышел к гостям. Едва дождавшись конца церемонии, он бросился к себе и буквально через минуту держал в руках кусок породы, который точно соответствовал эндокрану. Уставившись на эту вторую окаменелость, он сообразил, что смотрит внутрь маленькой головки. Повернув окаменелость другой стороной, чтобы увидеть лицевую часть, Дарт обнаружил, что она покрыта коркой из известняка, смешанного с песком и гравием. Этот плотный цементоподобный материал, называемый брекчией, не позволял рассмотреть особенности лицевого скелета. Но Дарт знал, что лицевая часть там — ее очертания угадывались изнутри, с задней стороны.

Дарт не был палеонтологом. Он почти не знал, как нужно обращаться с окаменелостями, и не имел никаких руководств, которые подсказали бы ему, с чего начать. Но он все-таки приступил к делу и, как выяснилось, действовал весьма разумно. Не зная, насколько хрупким окажется череп, и боясь повредить его резкими ударами долота, Дарт поместил находку в ящик с песком для устойчивости и амортизации. Затем взял маленькое долото и принялся осторожно удалять брекчию. Позднее он взял у жены для этой же цели вязальную спицу и сточил ее кончик, сделав его трехгранным. Он долбил и откалывал кусочек за кусочком, и через семьдесят три дня окаменелость была очищена от брекчии.

То, что он увидел, поразило его. Череп принадлежал шестилетнему детенышу с полным набором молочных зубов. Коренные зубы, которые у человека обычно появляются к шести годам, только начали прорезываться. Череп, безусловно, не мог принадлежать молодому павиану. Он был слишком высоким и круглым, с небольшой лицевой частью. У павианов обычно удлиненная морда и уплощенный череп. Новая находка больше походила на череп шимпанзе, но даже и для этой обезьяны верх его был чересчур выпуклым. Кроме того, при одном взгляде на зубы Дарт отверг мысль о том, что перед ним павиан или шимпанзе: у тех мощно развиты клыки, а у детеныша из каменоломни они почти не превосходили по размеру зубы человеческого ребенка.

Перевернув находку, Дарт отметил еще одну особенность — большое затылочное отверстие, служащее для выхода спинного мозга, располагалось на нижней стороне черепа, свидетельствуя о том, что в течение своей короткой жизни шестилетний малыш ходил выпрямившись на двух ногах. У павианов и шимпанзе это отверстие расположено ближе к затылку, что связано с их четвероногим способом передвижения.

Прямоходящая обезьяна? Да может ли это быть? И если так, то как она оказалась в Южной Африке, за две тысячи миль от мест обитания человекообразных обезьян? Чем дольше Дарт смотрел на маленький череп, тем сильнее поражала анатома его необычность. И вдруг, как когда-то Дюбуа, Дарта пронзила мысль, что перед ним — недостающее звено, переходная ступень от обезьян к человеку.

Привыкший полагаться на свои суждения и не склонный откладывать дела на завтра, Дарт сел и написал статью в Nature — престижный английский журнал, в котором публиковались наиболее важные результаты научных исследований. Позднее Дарт сказал: «В те времена было принято подобные находки держать в тайне; обнародовать их можно было лишь лет через десять, после того как синклит авторитетных ученых из Британского музея или другой не менее солидной организации выскажет о них свое суждение. Однако я был уверен в неопровержимости моих выводов».


Молодой шимпанзе

«Бэби из Таунга»
Многие английские ученые отвергали предло­женную Реймон­дом Дартом класси­фикацию «бэби из Таунга» как гоминида из-за того, что низкий свод черепа, про­гнатизм и отсутствие подбородка делали его на первый взгляд более похожим на молодого шимпанзе, чем на челове­ческого ребенка. Однако коренные зубы у «бэби из Таунга» были крупнее передних (челове­ческая черта), а такие харак­терные для человеко­образных обезьян особенности, как заострен­ные клыки и диастемы (промежутки между зубами), отсут­ствовали.

Статья Дарта была принята, и читатели журнала впервые узнали о том, что по земле, возможно, когда-то бродило существо, передви­гавшееся на двух ногах, но почти не отличав­шееся по размерам мозга от человеко­образных обезьян. Дарт назвал это необыкно­венное маленькое создание Australo­pithecus africanus, т.е. южной (Australo...) обезьяной (pithecus) из Африки. Однако оно быстро стало извест­ным как «бэби из Таунга». Им бредила публика, пестрели заголовки газет, которые видели в нем наконец-то найденное «недо­стающее звено». Даже в мюзик-холле не обошлось без шуток на эту тему: «Что это за девушка была с вами вечером? Она родом не из Таунга?».

Публикация статьи действи­тельно была слишком поспешной. Дарт ни с кем предвари­тельно не посове­товался. Ученый мир отнесся к его сообщению, как и следовало ожидать, с осторож­ностью. Центр палео­антропологии перемес­тился в то время в Англию, где высшим автори­тетом был 60-летний Артур Кизс, хранитель Хантеровской коллекции в Королевском хирурги­ческом колледже, бывший президент Института антропо­логии. Вскоре Кизс произнес свой первый приговор: «Я не думаю, чтобы профессор Дарт заблуждался. Если он внима­тельно изучил череп, мы должны считаться с его суждениями».

Через некоторое время Кизс вторично выска­зался по поводу статьи Дарта: «Мы не можем сомне­ваться в его [Дарта] знаниях, силе ума и вообра­жения. Однако меня пугает его взбал­мошность, прене­брежение обще­принятым мнением и неортодок­сальность взглядов».

В конце концов Кизс решительно прекратил спор по поводу черепа из Таунга, заявив о его принад­лежности «в лучшем случае какому-то роду человеко­образных обезьян типа шимпанзе или гориллы... Обезьяна из Таунга не может входить в число предков человека уже потому, что она появилась слишком поздно». Это озадачило Дарта: что значит «поздно»? Дарт оценил возраст черепа в целый миллион лет. Ему казалось, что это довольно много.

Другие представители большой четверки британских антропологов — сэр Графтон Эллиот Смит, сэр Артур Смит Вудворд и д-р У.Л.Дакворт — хотя и не отвергали полностью притязаний Дарта, старались уклониться от прямого ответа. Особенно огорчила Дарта недостаточная поддержка со стороны Эллиота Смита: ведь именно под его руководством Дарт занимался изучением эндокранов, и Смит хорошо знал, насколько компетентен был его ученик по части размеров и формы черепа у различных приматов. И все-таки даже он не мог переварить сенсационных утверждений Дарта.

Единственным ученым, открыто выступившим в поддержку Дарта, был его коллега, грозный Роберт Брум, знаменитый своими работами по классификации южноафриканских ископаемых млекопитающих и рептилий. Он написал Дарту письмо, поздравляя его с выходом статьи в Nature. А спустя две недели Брум «...без предупреждения ворвался в мою лабораторию. Не обращая внимания на меня и моих сотрудников, он подбежал к тому месту, где стоял череп, и опустился перед ним на колени, словно в порыве поклонения предкам». Брум был прирожденным борцом и страстным полемистом. Его раздражало нежелание Дарта более энергично выступить в защиту своей находки, и он решил сделать это сам. Написав письмо в Nature, Брум решительно поддержал точку зрения Дарта. Его пример ободрил других ученых, которые думали так же, как и он.

Одним из них, в частности, был У.Дж. Соллас, профессор геологии и палеонтологии Оксфордского университета. Запомните это имя — оно еще не раз будет фигурировать в нашем рассказе об ископаемом человеке. Соллас с радостью узнал, что Брум сразился с Вудвордом и Кизсом, так как он ненавидел и того и другого. Соллас, одновременно обидчивый и задиристый в спорах, не мог простить Вудворду, что тот не признавал некоторые его работы. Больше пяти лет Соллас потратил на усовершенствование способа изготовления копий с окаменелостей, замурованных в горной породе. Во время демонстрации метода перед научной аудиторией Вудворд унизил автора, назвав его изобретение «игрушкой», не заслуживающей внимания. Не меньше раздражали Солласа и часто повторяемые высказывания Кизса о том, что некоторые геологи могли бы больше помогать палеоантропологам в датировке находок. Соллас отлично понимал, что эти слова адресованы именно ему. Вот почему, заподозрив, что Кизс пытается  помешать  публикации письма Брума в Nature, Соллас разразился саркастической тирадой: «Кизс обладает огромным влиянием [чтобы задержать ваше письмо]. На самом деле он настоящий обманщик и самый искусный карьерист в антропологическом мире. Он делает поспешные   заявления,   игнорируя факты. Он никогда не процитирует автора, не извратив его высказываний, и обобщает единичные наблюдения. Трудно сказать, в каких только грехах он не был замешан. Он журналист, дружище, чистой воды журналист... Он взлетел как ракета, но упадет как жестянка».

Однако Кизс и не думал падать. Он ярко сиял на антропологическом небосклоне. Между тем Соллас исчерпал все свои аргументы, и Дарт остался в одиночестве, если не считать Брума, поддержка которого была сомнительным преимуществом. Брум был странным человеком, одним из самых уклончивых, несносных, высокомерных и нестандартных людей (доля которых среди палеоантропологов несоразмерно велика) и в то же время — одним из самых блестящих. Он происходил из шотландской семьи, где были хорошо знакомы с бедностью и туберкулезом. С раннего детства он страдал легочными заболеваниями, и его часто отправляли к бабушке, которая сдавала комнаты в приморском городе Миллпорте. Один из жильцов, восьмидесятилетний старик, увлекался естественной историей. Когда он умер, его микроскоп достался маленькому Роберту, который с тех пор начал лихорадочно интересоваться всем, что имело отношение к естественной истории. Мальчика особенно занимали следы далекого прошлого, и он утолял свое любопытство, принося окаменевшие ракушки из   близлежащей   каменоломни. С четырьмя классами начальной школы он устроился работать ассистентом в лабораторию университета Глазго. В конце концов он был зачислен студентом медицинского факультета, который и окончил в 1889 году с отличием по специальности «акушерство».

Брум был превосходным врачом — внимательным, думающим, особенно сведущим во всем, что касалось рождения детей и ухода за матерью. Зарабатывая на жизнь медицинской практикой, он объездил многие  страны — сначала  Соединенные Штаты, потом малозаселенные части Австралии. Когда ему нужна была работа, он давал объявление и начинал практиковать где-нибудь в поселке скотоводов или шахтерском городке, предпочитая комфорту большого города прелести аскетической жизни рядом с природой. Его жена — бывшая служанка, на которой он женился во время одного из своих коротких наездов в Шотландию, повсюду следовала за ним. Она всегда держалась в тени, временами болела, но никогда не жаловалась и не обращала внимания на бесчисленные похождения своего мужа — Брум слыл отчаянным донжуаном.

По натуре он был настоящим отшельником, бродягой. Со времен голодного детства он на всю жизнь сохранил в душе глубокое и устойчивое презрение к «господам», которые олицетворяли для него социальную несправедливость и черствость мира богатых, так омрачавшую жизнь его родителей. Он с насмешкой относился к тупицам, занимавшим высокие посты, — их ему часто приходилось встречать в медицинских колледжах и музеях — и был в обращении с ними ироничен и хитер. Позднее, когда он поселился в Южной Африке, но продолжал там кочевать в поисках дела своей жизни, пока не посвятил себя целиком изучению ископаемых рептилий и млекопитающих пустыни Карру, его злой язык и изворотливость нередко затрудняли ему доступ к материалам, с которыми он хотел бы работать. Если ему это все же удавалось, то потом иногда появлялись слухи, что после его осмотра в коллекции недостает того-то и того-то. В результате Бруму одно время запрещали пользоваться фондами Южноафриканского музея.

Знания Брума об ископаемых остатках были необыкновенно глубокими. Они базировались на сочетании логики с безошибочной памятью, страстной увлеченностью и интуицией: он обладал врожденным чутьем, которое подсказывало ему, что к чему подходит, кто от кого произошел и что нужно сделать, чтобы правдоподобно воссоздать облик животного по одному фрагменту. Брум подрабатывал на стороне, продавая окаменелости Британскому музею. Когда его отношения с этим учреждением несколько осложнились, он обратился к Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке, но был обвинен в торговле предметами, которые не были его законной собственностью.

Челюсть человекообразной обезьяны
Челюсть
 Homo   sapiens
Проблемы, которые поставил перед учеными пилтдаунский человек, становятся очевидными при сравнении его с Homo erectus и современным Homo sapiens. Пилтдаунский череп по форме и величине сходен с черепом современного человека и вовсе не похож на череп Homo erectus. Однако по строению нижней челюсти пилтдаунский человек был гораздо примитивнее как Homo erectus, так и Homo sapiens. Прямоугольные очертания нижней челюсти и огромные заостренные клыки сближали его с крупными человекообразными обезьянами Пилтдаунская находка производила впечатление состоящей из двух произвольно объединенных вместе частей — человеческого черепа и обезьяньей челюсти Как выяснилось, так оно и было на самом деле.

И вот этот колючий, непредсказуемый человек, пользовавшийся в британской палеонтологии сомнительной репутацией, был единственным, кто открыто поддержал Дарта в 20-х годах. А сам Дарт все эти годы продолжал забавляться со своей находкой. Он скоблил, царапал, откалывал кусочки и после четырех лет кропотливой работы смог отделить нижнюю челюсть от верхней и впервые взглянуть на жевательную поверхность зубов. Это еще больше убедило его в справедливости первоначального диагноза — в том, что ископаемое существо относится к гоминидам. Но Кизс, холодный и надменный, не сдавал своих позиций. Он продолжал настаивать, что утверждения Дарта лишены всяких оснований.

Справедливости ради следует сказать, что Кизс в тот момент стоял перед ужасной дилеммой, не имевшей ничего общего ни с Дартом, ни с его «бэби из Таунга». Не только он — все британские палеоантропологи ломали головы над интерпретацией ископаемых находок, которые они тщательнейшим образом изучили, но не могли понять их смысла. Перед ними были муляжи и фрагменты костей гейдельбергского и яванского человека, постепенно собранные в двадцатом веке. Все они указывали на то, что по объему мозга наш предок значительно уступал современному человеку; и чем дальше в глубь веков, тем меньше и примитивнее — ближе к обезьяньему — становится мозг. Однако зубы и челюсти сильно отличаются от обезьяньих по своему строению даже у тех наших предков, которые жили около 500 тысяч лет назад.

Челюсти ископаемого и современного человека сходны в том отношении, что зубы в них располагаются по дуге с расходящимися ветвями, так что самая широкая часть этой дуги соответствует ее концам, т.е. третьим молярам. У человекообразных обезьян челюсти длиннее и зубы располагаются по обеим сторонам, образуя с боков два параллельных ряда — как бы две стороны прямоугольника, третью сторону которого составляют передние зубы. Кроме того, у взрослых обезьян, в особенности у самцов, верхние клыки настолько велики, что заходят в нижний ряд зубов, где для них имеются специальные промежутки. Ни у гейдельбергского, ни у яванского человека или сходных с ними ископаемых форм не было подобных обезьяньих признаков. Их зубы были определенно похожи на человеческие.

Если бы дело ограничивалось только этими ископаемыми, то не было бы никакой проблемы — их интерпретация не представила бы трудности. Однако была еще одна находка — так называемый «пилтдаунский человек», фрагменты черепа которого обнаружил в 1912 году в гравийном карьере в Англии ученый-любитель Чарлз Доусон. До точных методов датировки было еще далеко — они появились спустя 40 или 50 лет; но, судя по темному цвету черепа, глубине его залегания и присутствию рядом с ним вымерших млекопитающих, его возраст составлял по меньшей мере несколько сотен тысячелетий. Костные остатки были переданы Кизсу, которому удалось воссоздать на их основе почти полный череп. Кизс ручался за достоверность реконструкции и назвал вновь найденное существо Eoanthropus dawsoni («человек зари» Доусона) по имени автора находки.

Но вот беда: этот пилтдаунский человек противоречил всем остальным ископаемым находкам. Вместо небольшого по размеру у него был очень крупный мозг, сравнимый с мозгом современного человека. Зато челюсть была по своей форме обезьяньего типа; если бы не моляры, сходные своей плоской жевательной поверхностью с человеческими, ее вполне можно было принять за обезьянью.

Короче говоря, пилтдаунская находка перевернула все представления об ископаемом человеке. Нельзя сказать, чтобы к этому отнеслись чересчур плохо. Долгое время человек считал себя венцом творения, уникальным созданием, вознесшимся над всеми остальными живыми существами благодаря своему интеллекту. Череп пилтдаунского человека вполне гармонировал с этим предрассудком. Его высокий куполообразный свод удовлетворял человеческое тщеславие в большей степени, чем низколобые черепа других ископаемых людей. Ведь гораздо престижнее иметь крупный мозг и обезьянье лицо, нежели наоборот. Кроме того, это была английская находка, обнаруженная всего лишь в нескольких милях от Лондона. За ней стояли два крупнейших авторитета в британской науке — Вудворд и Кизс. Несмотря на все противоречия, с пилтдаунским человеком приходилось считаться, так как именно он мог в конечном итоге оказаться нашим предком.

Вот это-то новейшее антропологическое открытие и составляло для британцев предмет мучительных размышлений, когда на сцене появился Дарт со своим «бэби из Таунга». Невзрачный маленький череп, найденный в районе, никогда не интересовавшем английских антропологов, плохо вписывался в схему, по которой наш предок должен был иметь крупный мозг и обезьяноподобное лицо.

Не удивительно поэтому, что Дарту был оказан такой плохой прием. Ученые, поддержки которых он искал, не были знакомы с геологией Южной Африки. Его собственный научный авторитет за пределами анатомии равнялся нулю. На его стороне выступал странный и подозрительный человек. Его утверждение о древности таунгского черепа было чистейшим бредом. Миллион лет? А откуда он это знает? Ответить на этот вопрос Дарт не мог. Это была догадка, основанная на умозаключениях о возрасте некоторых вымерших животных, кости которых были найдены в той же известняковой пещере. Наконец — и с этим было, пожалуй, труднее всего примириться, — Дарт, ссылаясь на положение затылочного отверстия, утверждал, что малыш с обезьяньим мозгом передвигался выпрямившись, как человек. Будь в распоряжении Дарта кости ноги или таза, это последнее и самое сумасбродное заявление было бы, наверное, воспринято с большей серьезностью, но ученый располагал только черепом. Этого было недостаточно.

И тем не менее в 1931 году Дарта пригласили в Лондон на антропологический конгресс и дали ему возможность выступить в защиту своей находки. Гвоздем программы здесь были костные остатки пекинского человека, недавно найденные в пещере Чжоукоудянь в Китае. Это была сенсация, к тому же мастерски представленная — с многочисленными фотографиями и схемами раскопа. И вот после такого блистательного сообщения на трибуну вышел Дарт и повторил то же самое, что говорил шесть лет назад. Он держался неуверенно и, по его собственному признанию, с треском провалился. Чтобы немного подбодрить Дарта, коллеги после заседания пригласили его на обед. Жена его, Дора, отправилась на такси в отель, захватив с собой череп из Таунга, который она, вылезая из машины, оставила на заднем сиденье.

Череп обнаружили только на следующее утро. За ночь в машине побывало   несколько   пассажиров, каждый из которых мог легко унести находку. Когда таксист наконец заметил маленький сверток, он тотчас передал его в полицию. Развернув пакет и обнаружив внутри череп, полицейские подумали, что имеют дело с убийством, но в это время Дарт сам заявил о пропаже и смог получить череп обратно. После этого он вернулся в Южную Африку. Поездка не прибавила славы ни ему, ни его находке.

Принято считать, что Дарт, раздосадованный и разочарованный, ушел из палеоантропологии. Это не совсем верно. На первом месте у него всегда стояли преподавание и неврологические исследования, а «бэби из Таунга» как бы невзначай свалился ему в руки. Да, он действительно почти на 20 лет забросил поиски окаменелостей, но только для того, чтобы переключиться на более важные для него цели. Одной из них была Марджори Фру, старший библиотекарь медицинской библиотеки Витватерсранд. В 1936 году, спустя пять лет после неудачного путешествия в Лондон, Дарт развелся с Дорой и женился на Марджори.

Для британской антропологии это были суматошные годы. Из Китая поступали все новые и новые сведения о пекинском человеке. Они должны были вызывать беспокойство у одного из защитников пилтдаунского человека, сэра Артура Кизса. Так же как и у сэра Артура Смита Вудворда, хранителя геологического отдела Британского музея. Вудворд был связан с Пилтдауном больше, чем Кизс. Он присутствовал при том моменте, когда археолог-любитель Чарлз Доусон вынул из грязной ямы в Сассексе один из осколков черепа. Вместе с ним на месте раскопок находился талантливый молодой французский антрополог (и теолог) Пьер Тейяр де Шарден, который в то же утро в той же траншее нашел обломок слоновьего зуба. По словам Тейяра, «Вудворд бросился к находке с мальчишеским азартом, и я увидел в его глазах огонь, тщательно скрываемый за его холодной сдержанностью».

АВТОРЫ ЧЕТЫРЕХ ВЫДАЮЩИХСЯ НАХОДОК

И К Фульротт
(Находка — неандертальский человек, 1856)
Фульротт, преподаватель естественных наук в немецкой гимназии, смог распознать в окаменевших костях, найденных в каменоломне неподалеку от его дома, остатки древнего человека Это была первая находка такого рода. Споры о ней продолжались несколько десятилетий.
Эжен Дюбуа
(Находка — яванский обезьяночеловек, 1891)
Дюбуа нашел на острове Ява, на берегу реки Соло, фрагменты черепа и кость нижней конечности Из-за большого возраста находки, определенного примерно в полмиллиона лет, и ее чрезвычайно примитивного вида ученые тоже отнеслись к ней крайне подозрительно. Ныне существо, найденное Дюбуа, получило всеобщее признание как первый из известных науке Homo erectus.
Роберт Брум
(Находка — парантроп, 1938)
Когда Брум обнаружил в Кромдрае (Южная Африка) вторую разновидность австралопитековых, он посчитал, что она достаточно отличается от предыдущей, чтобы быть выделенной в новый род Ныне парантропа относят к массивным австралопитекам, ведущим свое происхождение от Australopithecus africanus
Реймонд Дарт
(Находка — «Бэби из Таунга», 1924)
Возраст этой находки, который ее автор определил такой грандиозной цифрой, как миллион лет, а также крайняя примитивность черепа послужили причиной того, что многие ученые долго считали «бэби из Таунга» человекообразной обезьяной. На самом деле это был первый Australopithecus africanus — истинный гоминид, костные остатки которого позднее были найдены в большом количестве

Тейяр де Шарден имел в виду обычную манеру поведения Вудворда, выражавшую постоянную сосредоточенность и не допускавшую никакого юмора. В обыденной жизни он не мог позволить себе ничего легкомысленного. Вудворд происходил из простой семьи. Не совсем из бедняков, как Брум, но все-таки ему далеко было до высших слоев. Палеонтология открыла ему, так же как в свое время Гексли и другим юношам незнатного происхождения, но способным и честолюбивым, путь наверх. В обществе, вся структура которого препятствовала их продвижению, они получили редкую возможность проявить себя в новой науке, всплыть в потоке свежих дарвиновских идей и оставаться на виду благодаря вниманию общественности и научным спорам. Разве не удивительно, что трое из них — Вудворд, Кизс и Эллиот Смит — были возведены в рыцарское достоинство?

Такого рода признания добиться нелегко. Конкуренция между способными молодыми людьми была иногда очень острой. Чтобы сделать карьеру, нужно было иметь блестящие способности и недюжинное упорство. Подобно Гексли, Вудворд завоевывал премии, сыпал научными статьями и в 1901 году, в возрасте 37 лет, получил пост хранителя Британского музея. Он был настолько поглощен своей работой, что, казалось, забывал о существовании остального мира и не замечал, что творится вокруг него. Однажды, когда Вудворд шел по музею, по обыкновению задумавшись и опустив голову вниз, он со всего маху налетел на экспозиционный шкаф, упал и сломал ногу. Он не разрешил позвать врача, сделал все необходимое сам и остался хромым на всю жизнь. Вскоре нечто подобное повторилось: на этот раз Вудворд сломал руку.

Несмотря на все это, Вудворд был превосходным палеонтологом, В апогее своей научной карьеры он считался крупнейшим в мире специалистом по ископаемым рыбам. Однако в области черепов гоминид он не был большим авторитетом. Здесь он уступал Кизсу.

Когда дело дошло до реконструкции пилтдаунского черепа, между Кизсом и Вудвордом возникли разногласия. Использовав найденные Доусоном фрагменты, которые составили почти всю левую половину черепа, Кизс по тем же размерам воссоздал правую половину. Вудворд же, считая, что у человека с развитым мозгом левое полушарие преобладает над правым, сделал несколько иную реконструкцию пилтдаунского черепа, емкость которого получилась значительно меньше, чем в реконструкции Кизса. Таким образом, он подверг сомнению компетентность Кизса в вопросах реставрации краниологического материала. Кизс использовал брошенный ему вызов для эффектной саморекламы. Он разбил на куски череп современного человека, предварительно измерив его емкость, а затем воссоздал заново. При повторном измерении емкость всего на три-четыре кубических сантиметра отличалась от первоначальной. Кизс выиграл спор, но эта мелкая стычка нисколько не нарушила царившего в британской антропологии радостного оживления: наконец-то в Англии появился свой череп, по меньшей мере равноценный французским и немецким находкам — более древний и в то же время более «человеческий», — против этого сочетания никто не мог устоять. Поверив в пилтдаунскую находку, Кизс и Вудворд поставили на карту свою профессиональную репутацию. Последние тридцать лет жизни Вудворд целиком посвятил работе над этими ископаемыми остатками, озаглавив свой фундаментальный труд «Первый англичанин».

И тем не менее среди ученых с самого начала раздавались голоса, ставившие под сомнение подлинность находки. Палеонтологи Соединенных Штатов, далекие от националистических предрассудков, отнеслись к ней более беспристрастно. Они утверждали, что череп и челюсть не соответствуют — да и не могут соответствовать — друг другу. По мере накопления материалов из Пекина вероятность того, что эти ученые правы, возрастала: мозг древнего человека вполне мог быть небольшим, а его зубы — похожими на человеческие. Нам остается только догадываться, что творилось в душе Кизса и Вудворда с двадцатых по сороковые годы. Если у кого-то из них и возникали сомнения по поводу пилтдаунского человека, они их тщательно скрывали. Сама находка хранилась в сейфе. На нее можно было посмотреть, но трогать или подвергать каким-либо исследованиям категорически запрещалось.

Между тем «бэби из Таунга» пребывал в забвении. Этому немало способствовало и то, что череп принадлежал ребенку. Детеныши обезьян и человеческие дети больше похожи друг на друга, чем взрослые особи.

 Лицо и особенно челюсти у обезьян растут гораздо быстрее, чем у человека, и обгоняют в своем развитии мозг. Это давало повод многочисленным скептикам ставить под сомнение   человекоподобные   черты у таунгского черепа.

В это уязвимое место бил и Графтон Эллиот Смит. «К сожалению, Дарт не располагал данными о детенышах шимпанзе, гориллы и орангутана того же возраста, что и особь из Таунга. Ознакомившись с материалом, он убедился бы, что положение головы, форма челюстей, строение носа и многие другие особенности лица и черепа, на которых базируется его тезис о сходстве австралопитека с человеком, аналогичны соответствующим признакам у детенышей гориллы и шимпанзе».

Дарт необыкновенно тщательно изучил зубную систему найденного им черепа и ясно видел, что она не имеет ничего общего с зубами шимпанзе или гориллы. И то, что три титана упорно не хотели замечать этого, должно было больно задевать самолюбие Дарта. Еще обиднее было то, что Смит, его прежний наставник в изучении эндокранов, сам захлопнул крышку гроба, похоронив в нем его идеи. Один только Брум сочувствовал ему.

За прошедшие пять лет дела Брума пришли в упадок. Он постарел. Его грандиозный труд по ископаемым остаткам рептилий и млекопитающих был уже закончен. Музеи и университеты относились к нему с явной антипатией. Он с трудом зарабатывал на жизнь медицинской практикой, перекочевывал с места на место и постепенно впадал в бедность. В 1933 году он уже не мог купить себе железнодорожный билет от Макасси, где в то время жил, до Йоханнесбурга, чтобы выступить с речью на заседании Южноафриканской ассоциации развития науки, хотя он и был ее президентом. Пришлось выслать ему нужную сумму на дорогу.

Когда Реймонд Дарт узнал об этом, он не мог придти в себя от возмущения. Самый знаменитый ученый Южной Африки, пусть и не с ангельским характером, влачит столь жалкое существование! Дарт написал в правительство, и через несколько месяцев Брум получил письмо от директора Трансваальского музея в Претории, в котором тот в весьма холодном тоне предлагал ему место ассистента в отделе палеонтологии. Ввиду преклонного возраста Брума эта должность носила временный характер. Кроме того, становясь сотрудником музея, он терял право собирать ископаемые остатки для себя или другого лица. У его недругов была воистину долгая память.

Несмотря на унизительные оговорки и жалкий оклад, Брум тотчас же принял предложение. Это была пусть незначительная, но синекура, и Брум мог наконец-то бросить медицинскую практику и целиком посвятить себя изучению окаменелостей. Он познакомился с незаурядным человеком — трансваальским фермером Сиднеем Рубиджем, который уже много лет собирал ископаемые остатки и создал у себя на ферме небольшой частный музей. При содействии Брума его коллекция в скором времени выросла настолько, что почти сравнялась с фондами Трансваальского музея, процветанию которого Брум должен был посвящать все свое время. В 1936 году он привел музейное начальство в еще большее замешательство, узнав о существовании ископаемых остатков в находившейся неподалеку известняковой пещере в Стеркфонтейне. Некто Барлоу, работавший на разработках десятником, продавал окаменелости туристам в качестве сувениров.

Брум поспешно связался с Барлоу, убедился, что в карьере действительно много ископаемых остатков, и с горечью узнал, что немалая часть их попадает вместе с породой в печи для обжига и сгорает там. Он объяснил Барлоу, какие потери несет наука от подобного небрежения. Тот извинился и пообещал сохранять все, что удастся найти. Через пару дней он вручил Бруму эндокран — окаменевший слепок мозга. Брум тщательно просмотрел куски породы, раздробленной недавним взрывом, и обнаружил несколько фрагментов, составивших почти полный череп. Он очистил их, собрал вместе и тотчас понял, что перед ним австралопитек.

Наконец-то была сделана вторая после Таунга находка!

Когда весть о новом открытии достигла Дарта, им овладели противоречивые чувства — одновременно и досада, и радость. Некоторые из его студентов еще до этого заинтересовались пещерой в Стеркфонтейне; не поставив его в известность, они переметнулись к Бруму. А тот в который уже раз преспокойно обошел начальство и выхватил добычу у всех из-под носа.

Но, с другой стороны, ведь череп принадлежал австралопитеку. Он решительно укреплял позицию Дарта в споре, который тот безуспешно вел в одиночку больше десяти лет. К тому же Дарт понимал, что без энергичного вмешательства Брума этот череп вслед за бесчисленным множеством других окаменелостей навсегда исчез бы в огнедышащем жерле печи. И наконец, найденные Брумом кости принадлежали взрослой особи. Репутация «бэби из Таунга» была спасена — теперь никто больше не сможет сказать, что только юный возраст придает этому существу некоторые черты сходства с человеком.

В конечном итоге Дарт был все-таки вне себя от радости. Выдающийся палеонтолог подтвердил его правоту. Но подлинного торжества оставалось ждать еще добрых десять лет. Только в 1947 году сэр Артур Кизс, достигший почти восьмидесятилетнего рубежа и приближавшийся к концу своей полувековой карьеры одного из первых анатомов мира, сказал: «Когда профессор Дарт... заявил о родстве между человеком и молодым австралопитеком, я был среди тех, кто утверждал, что стоит лишь найти взрослую форму, и она окажется ближе к ныне живущим африканским   антропоидам — шимпанзе и горилле... Теперь я убедился, что профессор Дарт был прав, а я ошибался».

 Со стороны того, кто на протяжении многих лет держался столь высокомерно, это была значительная уступка. Но не полное признание. Кизс не мог заставить себя назвать австралопитековых    гоминидами. Для него это были «антропоиды, жившие на земле, а не на деревьях, с выпрямленной человеческой походкой, с зубами человеческого типа, но обезьяньим лицом и обезьяньими размерами мозга». Спору нет, эти существа были охарактеризованы верно. Оставалось сделать последний шаг и употребить ужасное слово «гоминиды», но оно буквально застревало в горле. В те времена — как отчасти и сейчас — люди упорно не хотели иметь столь примитивных родственников. Кизс называл из «дартовцы».

Почему прошло так много лет, прежде чем гордый олимпиец сделал этот жест полупризнания? На то было несколько причин. Во-первых, поступавшие из Южной Африки сообщения поначалу не были достаточно ясными и убедительными. Некоторую путаницу вызвало заявление самого Брума, что его находка и череп из Таунга не совсем похожи друг на друга. Когда нашли третьего австралопитека, положение еще больше усложнилось: этот третий оказался отличным от двух других.

Australopithecus africanus
Australopithecus robustus
Новые находки позволили разделить африканских австралопитековых на два типа. На рисунке изображены «миссис Плез», найденная Робертом Брумом в Южной Африке и относящаяся к грацильному типу (Australopithecus africanus), и представитель массивного типа (Australopithecus robustus). У массивных австралопитеков более мощная челюсть и более крупные моляры, чем у грацильных, а также сильно выступающий продольный костный гребень на черепе.

По обыкновению, Брум находился в самом центре событий. Он уже перешагнул за семьдесят и мог бы, казалось,  спокойно  выращивать розы в садике у дома. Вместо этого, облачившись, по давнему обычаю провинциальных врачей, в строгий черный костюм и белую рубашку с туго накрахмаленным воротничком, он в самый солнцепек бродил по окрестностям Стеркфонтейна — осматривал овраги, взбирался на скалы с неутомимостью, которой могли бы позавидовать многие из его более молодых коллег. Прослышав однажды, что какой-то школьник по имени Герт Тербланш якобы нашел ископаемые зубы в местечке Кромдрай, расположенном неподалеку от Стеркфонтейна, Брум тотчас же ринулся туда. Мальчик в тот момент находился в школе, и Брум уговорил сестренку Герта, чтобы она пошла с ним в горы и привела туда, где были найдены ископаемые остатки. После недолгих поисков Брум тоже обнаружил зуб и все-таки отправился в школу, хотя нужно было пройти целую милю под палящим солнцем. Директор вызвал Герта к себе в кабинет, и мальчик вынул из кармана четыре ископаемых зуба, которые ученый тотчас купил по шиллингу за штуку. Он хотел сразу же двинуться в горы вместе с мальчиком, однако до конца уроков оставалось еще два часа. Тогда директор уговорил Брума рассказать детям о том, что такое окаменелости и как можно распознать их в известняковых отложениях. Неожиданный визит известного ученого в скромную деревенскую школу и его лекция надолго запомнились ученикам. Занятия в тот день уже не возобновлялись, и Брум с Гертом наконец-то смогли отправиться в горы.

Мальчик указал место, где находился вмурованный в породу череп, от которого ему удалось отбить несколько зубов. Правда, череп при этом пострадал, но Брум все же сумел извлечь несколько сохранившихся фрагментов. Все это плюс еще один зуб, с которым мальчик согласился расстаться за пять плиток шоколада, послужило достаточной основой для реконструкции очередного черепа австралопитека.

К великому удивлению Брума, второй череп заметно отличался от ранее найденного в Стеркфонтейне. Он был несколько крупнее и массивнее, с более тяжелой челюстью, очень крупными коренными зубами, покрытыми толстым слоем эмали, и следами прикрепления чрезвычайно мощных жевательных мышц.

Ранее Брум уже заметил небольшие различия между черепами из Стеркфонтейна и из Таунга. Движимый собственническими чувствами, которые, видимо, свойственны всем авторам находок, он после некоторых раздумий счел эти различия достаточными, чтобы ввести новое название — Plesianthropus transvaalensis («почти-человек из Трансвааля»). Когда он занялся находкой из Кромдрая, здесь уже сомнений не оставалось: различия были явственно видны. Обезьяночеловек из Кромдрая был гораздо примитивнее обеих предшествующих находок. Не «почти-человек», а скорее его отдаленный предвестник. Брум выбрал название Paranthropus robustus, подчеркнув этим, что обнаруженное им существо находится «на пути к человеку» (Paranthropus) и отличается крупными размерами и массивным костяком (robustus).

Подобно Дарту, Брум без труда распознал в ископаемых существах из Южной Африки прямоходящих гоминид, но для того, чтобы убедить в этом других, ему позарез нужны были кости посткраниального скелета (т. е. других частей скелета, помимо черепа). И вот в августе 1938 года он наконец смог написать Кизсу в Лондон: «Две недели назад я имел удовольствие заполучить дистальный [нижний] конец бедренной кости человекообразной   обезьяны   из Стеркфонтейна, которую я теперь именую Plesianthropus. Эта кость почти человеческая. А сегодня мне опять повезло: я нашел дистальный конец плечевой кости другого существа — Parantropus... Как вы убедитесь, то, что есть в нашем распоряжении, — это почти человеческие кости. Я надеюсь вскоре найти другие части скелета, хотя из-за того, что эти существа, очевидно, становились добычей крупных хищников, нам придется довольствоваться фрагментами».

Надежды Брума оказались преждевременными. До последнего дня своей жизни — а он умер в 1951 году в возрасте 85 лет — он энергично трудился, но так и не смог найти целого скелета (как, впрочем, и многие другие исследователи). В этом были повинны южноафриканские пещеры. Находимые в них ископаемые остатки вовсе не обязательно принадлежали существам, растерзанным хищниками. Ясных данных по этому вопросу в то время не было, да их нет и сейчас. Сами по себе пещеры до крайности неинформативны, и о причинах этого надо рассказать подробнее.

Ископаемые остатки по большей части находят в слоистых отложениях дна пещеры. В некоторых случаях толщина этих отложений составляет всего около метра, в других, как, например, в пещере Чжоукоудянь в Китае, — 25 или 30 метров. Сами слои тоже различны. Некоторые состоят из отбросов, оставленных в пещере ее обитателями, утрамбованных ногами, раскиданных по сторонам. Здесь можно встретить обглоданные кости животных вперемежку с каменными орудиями, рогами, остатками давно погасших кострищ, окаменевшими экскрементами, содержащими мелкие косточки мышей и землероек, — скромные следы, оставленные некогда жившими здесь людьми. Накопление отбросов — характерная особенность культуры не только современного человека, но и всех его древних предшественников.

Культурный слой с костями и орудиями — это именно тот слой, в котором можно найти остатки ископаемого человека, если только они сохранились в пещере. Многие слои вообще не содержат костей. Они образовались в периоды, когда пещера была необитаемой и одна лишь пыль оседала и отвердевала на ее дне. Такой стерильный слой может достигать в толщину многих футов, свидетельствуя об изменении климата, которое могло заставить людей на несколько десятков тысячелетий уйти из этой местности. Миграционные потоки, как волны, захлестывали пещеру. Вот след вторичного ее заселения — еще один культурный слой, расположенный выше первого. А потом опять никаких следов. Нечто вроде слоеного пирога: горизонт с ископаемыми остатками, слой пыли, горизонт грязи и ила от разлива соседней реки, еще один культурный слой и так далее — один поверх другого. Чтобы воссоздать историю пещеры, археологу нужно только добросовестно делать свое дело и четко фиксировать все находки и слои по мере углубления раскопа.

В Южной Африке все не так просто. Здесь вы не увидите ясной картины чередования слоев. Пещеры формировались тут в результате воздействия подпочвенных вод на определенные минералы, вымывание которых приводило к созданию обширных пустот. Представьте себе кусок сахара, заключенный в массу пористого нерастворимого материала вроде полистирола: если внутрь будет просачиваться вода, она в конце концов постепенно растворит сахар, и на его месте останется пустое пространство.

Такого рода процессы и происходили в некоторых доломитово-известняковых формациях Южной Африки. Внутри холмов стали образовываться пустоты, рост которых ускоряла дождевая вода, проникавшая внутрь через трещины в каменных породах. Под действием струек воды трещины расширялись, превращаясь в отверстия, ведущие в глубь земли. Так появились настоящие пещеры со входом. Вначале этот вход был настолько узким, что пропускал внутрь только пыль и маленьких зверюшек, например грызунов и летучих мышей. Но вода делала свое дело, в конце концов доступ в пещеру открывался и более крупным животным, а возможно, и гоминидам.

Возникает естественный вопрос — почему нельзя провести обычного стратиграфического анализа отложений на дне пещеры? Ответ: потому, что эти отложения никак не напоминают слоеный пирог. Пещера вся снизу доверху заполнена неупорядоченным скоплением грязи, галек, мелких обломков породы и глыб доломита, обвалившихся с потолка и стен. Вся эта мешанина сцементировалась известковым раствором, высохла и затвердела наподобие бетонного блока, в толще которого, как изюмины в пудинге, замурованы кое-где ископаемые остатки. Ученые, пытающиеся разобраться в содержимом такой пещеры, не могут сказать, как попало сюда найденное ископаемое существо: вошло ли оно само, случайно упало в щель, было сброшено туда или же его затащили внутрь хищники.

Стадия 1

Стадия 2

Южноафриканские известняковые пещеры сформировались в результате вымывания растворимых скальных пород дождевыми или грунтовыми водами. Рано или поздно они соединились с поверхностью входными отверстиями. Со временем эти отверстия рас ширились настолько, что в пещеру начали проникать животные. Определить возраст окаменелости, найденной внутри пещеры, очень трудно, так как не ясно, каким образом и когда образовались отложения.

Немало усилий и изобретательности было потрачено на то, чтобы разгадать тайну южноафриканских пещер. Ученые исследовали сопутствующие остатки млекопитающих и сравнивали их с найденными в других местах. Поначалу это была крайне неблагодарная работа, так как многие животные принадлежали к вымершим  неизвестным  видам. Лишь позднее, когда была лучше изучена ископаемая фауна Восточной Африки, открылась возможность полезных сопоставлений.

Несмотря на тщательное изучение брекчий, т.е. самих «бетонных блоков», выяснилось лишь то, что они в разных пещерах несходны и, вероятно, имеют различную историю. В одних пещерах брекчия розового цвета, в других —коричневого или оранжевого. Может быть, это связано с изменениями климатических условий в далеком прошлом? Этого никто не знает.

В одной пещере в розовой брекчии были обнаружены шоколадные вкрапления значительно более молодого возраста. Но насколько они моложе остального материала, в точности неизвестно.

Есть подозрения, что по крайней мере в одной пещере дно провалилось в пещеру, расположенную под ней, запутав и без того сложную геологическую картину. В другом случае в пещере обвалился потолок и на поверхности холма образовалась глубокая открытая впадина, которая в свою очередь подверглась разрушению и выветриванию. Теперь при осмотре склона можно наткнуться на брекчию, находившуюся некогда в глубине земли; пытаться определить возраст по ее положению — безнадежное занятие. Еще в одной пещере есть признаки того, что когда-то в ней протекала река, в засушливый сезон привлекавшая животных. Некоторые из них могли сами здесь умереть; другие, возможно, стали добычей гоминид, а те в свою очередь — добычей крупных хищников. Но это только предположения.

Предпринимались попытки определить с помощью микроскопического анализа (по округлению или выветриванию отдельных песчинок, включенных в брекчии), каким был климат 1-2 миллиона лет назад. Полученные до сих пор результаты неубедительны.

С определенностью о пещерах можно сказать только то, что возраст их различен. Палеонтологи пришли к этому выводу, сопоставив число вымерших и современных видов животных, представленных ископаемыми остатками в каждой пещере. В трех пещерах — Таунг, Стеркфонтейн и Макапансгат — брекчия вообще не содержала костей современных видов; значит, они древнее пещер Кромдрай и Сварткранс, где были найдены кости некоторых ныне живущих форм.

Анализ костных остатков гоминид из  этих  пяти  пещер  привел к ошеломляющим результатам: крупный, массивный, более примитивный Paranthropus был найден только в двух сравнительно молодых пещерах, а небольшой грацильный, более человекоподобный Australopithecus /Plesianthropus — в трех самых древних. Как это объяснить?

Этот вопрос приводил в замешательство всю антропологию, которая понемногу начинала уже свыкаться с мыслью, что в Южной Африке существовали когда-то прямоходящие обезьянолюди. В этом состояла еще одна причина, почему сэр Артур Кизс не спешил с признанием австралопитековых. И наконец, весьма важной причиной было начало второй мировой войны. В течение шести лет Южная Африка была полностью отрезана от остального научного мира, и поток новой информации прекратился, так же как и сами исследования, — один только Брум продолжал ковыряться в Стеркфонтейне...

После окончания войны Реймонд Дарт позволил уговорить себя вернуться к прежним занятиям, чтобы приподнять завесу, скрывавшую тайны пещер. Он выбрал для своих исследований драматическое место. Примерно в двухстах милях к северу от Йоханнесбурга расположен уединенный гористый район Макапансгат. Свое название он получил от большой доломитовой пещеры, которая в 19-м веке стала ареной печально знаменитого побоища. Здесь находился последний оплот африканского вождя Макапана, где он спасался от преследовавших его буров, которые жаждали отомстить за смерть белых фермеров, погибших от руки местных африканцев.

Вместе с тремя тысячами соплеменников Макапан укрылся в пещере. К его убежищу, защищенному неприступными обрывами, вели узкие тропы, которые африканцы завалили грудами камней. Это позволило им в течение нескольких недель противостоять превосходящим силам буров, но в конце концов жажда вынудила их покинуть укрытие. Две тысячи человек погибли за пределами пещеры, одна тысяча — внутри нее. Так исчез с лица земли народ Макапана вместе со своим вождем. Еще много лет кости погибших белели на склонах гор, и их покой нарушали только рабочие, добывавшие в пещере известняк.

В 1936 году южноафриканское правительство объявило Макапансгат историческим памятником. В то время один посетитель, рассматривая места недавних взрывов, заметил, что здесь обнажился слой золы и сажи, лежавший ранее под твердым пластом сталагмитоподобной породы. Эта порода образовалась на дне пещеры и скрывала следы огня от посторонних глаз. При дальнейшем исследовании в золе был найден череп вымершего павиана. Несомненно, люди обитали в пещере задолго до того, как здесь погиб Макапан.

У Дарта был молодой способный студент Филип Тобайес. Именно он нашел череп павиана; показав его Дарту, он сказал:

 —  Благодаря этой находке древность Макапансгата намного увеличивается, не так ли?

 —  Да, это так, — ответил Дарт.

 —  Этим стоит заняться, — настаивал Тобайес. — Вам нужно было бы вернуться к полевым исследованиям.

В конце концов Дарт сдался. Во время войны он не мог вести раскопки, но к 1947 году собрал достаточную сумму денег, чтобы начать широкомасштабные работы в Макапансгате. Находки не заставили себя ждать. Спустя двенадцать лет в распоряжении Дарта было 150 тысяч ископаемых костей и их фрагментов. Чтобы обнаружить их, понадобилось перебрать и просеять 95 тонн брекчии. Большая часть найденных остатков принадлежала различным млекопитающим, но из них лишь очень малая доля — гоминидам. Дарта особенно заинтересовали 42 разбитых черепа павианов, из которых у 27 была повреждена левая сторона. Это странное совпадение озадачило ученого. С точки зрения статистики такую цифру трудно было объяснить случайностью. Могли ли 27 из 42 павианов погибнуть, например, от того, что всем им на левую половину головы свалились куски обрушившейся породы?

Дарту не понадобилось много времени,   чтобы   найти   ответ. Ученый, которого Кизс некогда упрекал в неортодоксальности мышления, высказал теперь идею, столь же необычную, как его прежнее утверждение, что «бэби из Таунга» уже не относится к обезьянам. Он пришел к выводу, что павианы стали жертвами охотников-австралопитеков, предпочитавших действовать правой рукой!

Дарт начал строить умозаключения об образе жизни своих миниатюрных гоминид. То, что они передвигались на двух ногах, было теперь уже твердо установлено. Это означало, что большую часть времени, а может быть и все время, они проводили на земле, бродя по высохшей, поросшей кустарником саванне, которая, вероятно, мало чем отличалась от нынешних южноафриканских степей (вельдов). «Как им удавалось выжить?» — размышлял Дарт. Дело в том, что в отличие от других обитателей саванн — павианов — его гоминиды не имели крупных клыков и наверняка не могли так же ловко карабкаться на деревья и отвесные скалы. А ведь им не меньше, чем павианам, угрожало нападение крупных хищников. Как им удавалось защитить себя?

С помощью оружия — такой ответ подсказывала необычная коллекция разбитых черепов павианов. По мнению Дарта, австралопитек из Макапансгата был жестоким маленьким созданием, которое сумело уцелеть в окружавшем его враждебном мире только потому, что смогло развить свои кровожадные инстинкты благодаря использованию оружия. Дарт писал: «Австралопитек вел суровую жизнь. Он безжалостно убивал своих соплеменников и поедал их, так же как и других животных, молодых или старых. Он питался мясом и потому должен был при всякой возможности овладевать добычей, а потом день и ночь охранять ее от других хищников».

Чтобы утвердить за австралопитеком репутацию свирепого вооруженного маленького убийцы, нужно было найти его оружие. Долгие годы Дарт искал каменные орудия, но так и не нашел ни одного. Тогда он стал изучать найденные в Макапансгате кости животных и пришел к выводу, что среди них было необычно много длинных костей с тяжелыми расширенными концами, рогов антилоп, нижних челюстей с сидящими в них крупными зубами. «Это и есть, — объявил Дарт, — оружие австралопитека: он выбирал среди множества костей подходящие и приносил в пещеру». От них-то и пошли в дальнейшем всевозможные дубинки, кинжалы, скребла, пики, пилы. Для этой не связанной с камнем культуры Дарт придумал название остеодонтокератическая, т.е. «костно-зубо-роговая».

За двадцать или тридцать лет, которые прошли с тех пор, как Дарт объявил о существовании остеодонтокератической культуры, наука узнала так много нового о способностях австралопитеков и их вероятном образе жизни, что нынешние антропологи при упоминании этого термина испытывают нечто похожее на неловкость. Они высоко оценивают блестящее открытие Дарта — описание первого австралопитека, но не могут согласиться с более поздней ошибочной гипотезой.

Антропологии вдвойне не повезло: Дарт, находясь в зените своих остеодонтокератических домыслов, случайно встретился с приехавшим в Африку американским журналистом, покойным Робертом Ардри. Тот обладал живым воображением, и его сразу же увлекла нарисованная Дартом картина жизни предковых форм, чья пугающая склонность к убийству себе подобных резко отделяла их от других живых существ. Ардри пессимистично смотрел на современное человечество, и ему показалась очень заманчивой мысль о связи наших самых худших наклонностей, находящих свое отражение в убийствах и войнах, с инстинктами предков. А по представлению Дарта, все как раз и началось с австралопитековых, которые стали систематически приканчивать павианов.

И здесь, к сожалению, начинается антропология по аналогии. Ардри охотно признавался, что он не знаток ископаемых форм и не может отличить плечевой кости от большеберцовой. Однако он утверждал, что знает статистику. Когда Дарт показал ему, сколько черепов в коллекции было разбито сходным образом — гораздо больше, чем, казалось бы, можно объяснить случайным совпадением, — Ардри тут же уверовал в новую теорию. Он опубликовал увлекательную, но плохо обоснованную с научной точки зрения книгу «Африканский генезис», которая стала бестселлером и так прочно внедрила во многие умы представление об обезьянах-убийцах, что с ним приходится встречаться и по сей день. «Материалы, собранные Дартом, — писал Ардри, — позволяют считать хищных австралопитековых несомненными предшественниками человека и вероятными авторами его постоянного спутника — смертоносного оружия».

Одна из теорий объясняет появление костей австрало­питековых в южно­африканских пещерах тем, что леопарды, охотив­шиеся на гоминид, затаскивали свою добычу на деревья, росшие возле карстовых воронок. Кости рас­терзанной жертвы падали в отверстие и смешивались с костями павианов и других животных, также убитых леопар­дами. Эта теория кажется более правдо­подобной, чем та, согласно которой австрало­питеки, охотив­шиеся на других животных и на себе подобных, сами приносили свою добычу в пещеры.

Между тем предполагаемая охота на павианов кажется маловероятной. Павиан — настолько осторожное и быстрое животное, что поймать его в результате погони для человека почти невозможно, не говоря уж о том, чтобы убить ударом в определенную часть головы. Едва ли можно представить себе, чтобы павиан с готовностью сидел и ждал, когда праворукий австралопитек тюкнет его в левую половину головы, как, видимо, думал Ардри.

Ардри приводит еще один случай «намеренного вооруженного нападения». На небольшом кусочке черепа молодого австралопитека «были обнаружены два маленьких округлых отверстия, разделенные расстоянием около дюйма. Это не могли быть следы зубов какого-либо животного — ни у кого из хищников клыки не посажены так близко друг к другу... Живому австралопитеку три четверти миллиона лет назад был чем-то нанесен удар. И не один раз. Его ударили дважды».

Фрагмент черепа с двумя отверстиями привлек к себе внимание Ч. К. Брейна, опытного геолога, директора Трансваальского музея. По его мнению, убийцами австралопитековых были скорее всего не их собственные сородичи, а хищные звери — возможно, леопард. Отверстия на черепе показались ему подозрительно похожими на следы зубов. Однако он не стал пускаться в умозаключения, а вместо этого измерил расстояние между острыми и тонкими нижними клыками у ряда хищников, которые в ту эпоху были обычны в Южной Африке: львов, леопардов и более мелких кошек. Отверстия на черепе соответствовали расположению зубов у леопарда.

У Брейна появились еще кое-какие соображения относительно леопардов. Он знал, что эти животные затаскивают свою добычу на деревья и остаются там, пожирая ее в течение нескольких дней. Они съедают мясо, а кости падают на землю. В сухой местности, подобной южноафриканским вельдам, деревья часто растут возле расщелин в доломитово-известняковой породе, которые ведут в пещеры или сами уже превращаются в них. Нередко в таких пустотах скапливается дождевая вода, и они становятся небольшими резервуарами, питающими деревья, которые могут дотянуться корнями до живительной влаги. По этой-то причине деревья и разрастаются здесь; обычно они самые мощные во всей округе — ведь по сравнению с соседними эти деревья находятся в лучших условиях. Их и выбирают леопарды в качестве идеального места для хранения своей добычи. На протяжении тысячелетий вокруг входа в пещеру деревья росли, погибали и вырастали снова, и леопарды, поколение за поколением, втаскивали на них свою добычу, а кости, принадлежавшие разным животным, падали вниз, в пещеру. Среди них могли быть и кости гоминид.

Такая версия, по мнению Брейна, лучше объясняла присутствие в известняковой пещере множества костей животных и малого числа остатков гоминид, чем гипотеза Дарта, согласно которой кости животных служили оружием, а расколотые черепа принадлежали жертвам хищных австралопитековых. Но ученый на этом не остановился. Он исследовал несколько тысяч козьих костей, собранных вокруг готтентотских деревень. Эти кости, выброшенные людьми после того, как мясо было съедено, а затем обглоданные собаками, существенно не отличались от тех, что были найдены в Макапансгате, где добычей могли воспользоваться сначала крупные хищники, а после них гиены. Были ли первоначальными хищниками гоминиды? Брейн этого не знал. Своей работой он смог лишь показать, что выводы Дарта о дубинках, пилах и раздробленных черепах, скорее всего, ошибочны.

Другие исследователи высказали предположение, что кости могли быть собраны гиенами. Эти животные действительно таскают за собой кости, которые они обгладывают и даже съедают. У них необыкновенно мощные челюсти и сильнейшие пищеварительные соки. Они с аппетитом разгрызают небольшие косточки, которые, пройдя через пищеварительный тракт, появляются в виде беловатых фекалий. Но чтобы гиены прятали запасы костей в пещерах? Ведь большие пещеры обычно не служат для них жильем. В целом аргументы в пользу гиен кажутся натянутыми; более правдоподобно выглядит версия с леопардами.

В сороковые и пятидесятые годы ученые продолжали биться над этой проблемой, но почти безуспешно. Брейн и другие исследователи получили новые данные по геологии пещер, однако было ясно, что для решения вопроса о происхождении костей в этих пещерах нужно лучше понять природу самих ископаемых гоминид.

К этому времени в номенклатуре южноафриканских гоминид, как когда-то в наименовании гейдельбергского, пекинского и яванского типов, создалась порядочная путаница. Были выделены пять форм:

1. Australopithecus africanus — «бэби из Таунга», первый австралопитек, найденный Дартом в 1925 году.

2. Plesianthropus transvaalensis — из пещеры Стеркфонтейн, второй из найденных австралопитеков. Хотя он очень похож на «бэби из Таунга», автор находки Роберт Брум дал ему отдельное название. Позже Брум и его талантливый помощник Дж. Т. Робинсон нашли ряд других окаменелостей того же типа после взрывных работ в Стеркфонтейне.

3. Australopithecus prometheus — ископаемые остатки этого существа были найдены Дартом в Макапансгате. Они мало отличались от двух предыдущих находок, но Дарт, увлеченный концепцией остеодонтокератической культуры, при виде следов огня на дне пещеры (как потом выяснилось, гораздо более позднего происхождения) решил, что «обезьяны-убийцы» из Макапансгата уже были знакомы с огнем, а не только с оружием. И он назвал их по имени Прометея — героя древнегреческих мифов, добывшего людям огонь.

4. Paranthropus robustus — это название предложил Брум для более массивного и, видимо, намного более примитивного существа, череп и зубы которого он нашел с помощью школьника Герта Тербланша в Кромдрае.

5. Paranthropus crassidens — название опять-таки предложено Брумом, который вместе с Робинсоном нашел многочисленные остатки этого существа в Сварткрансе, в пятой и последней из южноафриканских пещер-стоянок, расположенной меньше чем в одной миле от Стеркфонтейна. Новая находка тоже относилась к примитивному и массивному типу, но Брум, желая перещеголять всех ученых по части наименования вымерших форм, игнорировал ее очевидное сходство с ископаемыми остатками из Кромдрая. Правда, он отнес ее к тому же роду, но выделил в особый вид.

Итак, антропологическая музыкальная шкатулка зазвучала снова, но это были вариации на старую тему. Вновь, как и прежде, длинный перечень названий требовал упрощения.

Главное отличие состояло в том, что находки гейдельбергского, пекинского и яванского человека были разбросаны по всему Старому Свету, а пять южноафриканских местонахождений сосредоточены в небольшом участке одного континента. При этом три из них — Стеркфонтейн, Кромдрай и Сварткранс — находились одно от другого не более чем в трех милях. По трезвом размышлении мог ли кто-нибудь всерьез поверить, что на этом небольшом пятачке возникли три рода и пять видов обезьянолюдей, не известных ни в одной другой точке земного шара? Что в каждой из пещер жили представители особого вида? Все это было в высшей степени маловероятно.

Брум умер. Дарт состарился и ушел на пенсию. На смену им пришли новые люди, в том числе их ученики Тобайес и Робинсон, которые стали видными представителями южноафриканской антропологической школы. Постепенно они изучили ископаемые находки, обнаруженные во всех пещерах. И тогда картина начала проясняться. Как обычно, в небольшой выборке на первый план выступают различия. Когда объем выборки увеличился, стали в большей степени проявляться черты сходства. В конце концов почти все пришли к единому мнению, что в Южной Африке существовало только два типа ранних гоминид. Два, а не пять.

Как следовало назвать их?

Если бы нынешнему антропологу предоставили свободу выбора, он бы, пожалуй, остановился на названии Брума — Plesianthropus («почти человек»). Именно такими и были все эти ископаемые остатки — почти человеческими. Название, предложенное Дартом, — Australopithecus («южная обезьяна») — вводило в заблуждение, так как, по всеобщему признанию, это уже не были обезьяны. Однако существуют правила номенклатуры, т.е. правила присвоения научных названий. Дарт был первым, и по праву первенства было принято то название, которое дал он. Начиная с 50-х годов все южноафриканские гоминиды должны были называться австралопитеками.

 Их подразделили на два типа: более изящный «грацильный» и более мощный и примитивный «массивный». За первым (типовой экземпляр — «бэби из Таунга») сохранили первоначальное название Australopithecus africanus. К этому виду были отнесены все ископаемые остатки, найденные в Макапансгате и Стеркфонтейне. Не вызывало сомнений, что они принадлежат грацильным особям.

Крупные, массивные существа из Кромдрая и Сварткранса, хотя они и отличались от грацильной формы, все-таки относились к тому же разряду живых организмов. Это тоже были прямоходящие обезьянолюди. Было решено выделить их в особый вид в пределах одного рода. Они получили название Australopithecus rоbustus и именуются так по сей день.

Сегодня антропологи с легкостью говорят о массивных и гранильных австралопитеках. Но следует помнить, что эта более простая классификация сложилась лишь после многолетних споров.